оставалось произвести лишь кое-какие доделки. Виктор решил немедленно поговорить с отцом о своих теперешних намерениях и отправился в Пензу.
10
Суворов-старший был рад и не рад узнать о новой мечте сына. Рад, потому что мальчик наконец хочет заняться делом, а не рад, потому что он теперь думал о каком-то несолидном заведении. Одно дело – оздоровительный пансионат, который мог бы способствовать внедрению на рынок безалкогольных напитков уже подзабытой россиянами минералки советских времен, другое – сомнительный по всем параметрам летний лагерь какой-то там «Школы перемен».
Суворов-старший смотрел на вещи иначе, чем его сын. Но Виктору тем не менее удалось переубедить отца. Он заверил своего родителя, что формат пансионатов устарел и что у платежеспособных слоев населения больших городов иное отношение к отдыху и оздоровлению, которое включает в себя наряду с приятными развлечениями и что-то для личностного роста – например, тренировки осознанности по методу майндфулнесс, уроки йоги, занятия медитацией и тому подобное. Люди, добившиеся благосостояния, – а это именно та целевая группа, для которой будут устраиваться ретриты, – хотят, чтобы их отдых приносил больше пользы.
Мать Виктора, обычно поддерживавшая отца, в этот раз встала на сторону сына – она была больше, чем ее муж, осведомлена о тренде, о котором говорил Суворов-младший, и даже сама ходила на занятия йогой. В результате Суворов-старший уступил своему чаду. Заручившись согласием отца на открытие летнего лагеря «Школы перемен» и приняв его предложение взять на себя рекламу «Перезвона», Виктор вернулся обратно в Москву.
* * *
А Федор тем временем думал о следующей поездке в Индию и новой встрече с ламой Нгавангулом. Ему захотелось пригласить его на открытие летнего лагеря и попросить провести по этому случаю свой первый семинар в России. Как раз тогда Элеоноре потребовалось спросить Федора что-то об одном из прошлых клиентов «Оказии», и она позвонила своему бывшему партнеру.
Дело у Элеоноры к Федору было пустяковое, и они уже скоро перешли на личное. Узнав, что Мочкин снова поедет в Индию, Элеонора стала его расспрашивать, зачем ему это. Буддизм ее партнера и все, что из этого следовало, она всегда расценивала как заскок. Ей стало в этот раз интересно, почему этот заскок Федору не только не надоел, но и остался важнее музыки и всего другого. Мочкин предложил ей прийти к нему в «Школу перемен», чтобы самой увидеть, чем он сейчас живет. И она пришла.
* * *
Тут Элеонора замолчала.
– И что случилось? – подтолкнула я ее к продолжению.
Элеонора заговорила не сразу. То, что случилось, и правда было трудно объяснить. Я это сознавала и была терпеливой, когда она не находила нужные слова и наступали паузы.
– Когда я пришла к нему в школу первый раз, был один момент, – начала Элеонора. – Мы всей группой запели мантру «Аум», и Федор вдруг закашлялся. Группа стала ждать, когда пройдет его кашель. Все сидели и смотрели на Федора, я тоже. И тут мелькнула его смущенная усмешка, которую я хорошо знала. Она была в тот момент… какая-то не совсем такая… Федор всегда чувствовал себя виноватым из-за своей нескладности. Он и правда часто делал что-то не то и всякий раз терялся… Так вот, этой его дурацкой виноватости у него больше не было. Вроде бы мелочь, но меня это зацепило… А когда он сложил у груди ладони и слегка нам поклонился, это вообще был уже не Федя Мочкин. А кто – не ясно… Меня к нему потянуло, я стала ходить на занятия. Мне нравилось видеть его таким, каким он был в этой своей «Школе перемен». В общем, мне было там хорошо, что тут объяснять?
Она хотела на этом остановиться, но я почувствовала, что она что-то недоговаривает.
– «Хорошо» и только? И этого достаточно, чтобы окунуться в восточный оккультизм?! Ты стала распевать «Аум» даже дома.
– Это я делала для Федора. Всякий раз в начале занятия он всех спрашивал, занимались ли мы дома. Не хотелось говорить ему «нет». Если кто-то это говорил, он огорчался.
– Ну, соврала бы.
– Врать ему мне тоже не хотелось.
– Но матери ты врала, – напомнила я.
– Это другое. Иначе можно было бы свихнуться от ее страхов и переживаний.
– Ну и не пела бы тогда свои мантры, когда мать бывала дома. Или пела бы их вперемешку с песнями из своего репертуара.
– Мать всегда была дома. А вперемешку с попсой мантры не поют.
Я услышала раздражение в ее голосе, но это меня не остановило. Я была уверена, что мы наконец подошли к тому, что она недоговаривала.
– Ты же сказала, что пела дома мантры только для того, чтобы не обижать Федора, – заметила я.
Она изучающе всмотрелась в меня, словно раздумывала: говорить или не говорить? И сказала:
– Вначале так и было, но потом… Звуки действуют на физическое состояние, иногда действуют странно… во всяком случае, на меня… Раз я была у Федора. Он предложил мне спеть «Аум» вдвоем, и мы спели… Не знаю, что на меня нашло… Это было похоже на экстаз…
Вслед за этим, без перехода, она сообщила:
– В тот вечер Федор рассказал мне о тантре. Из-за конфликта со своим ламой он потерял партнершу и предложил мне ее заменить. Я согласилась.
– А это-то тебе было зачем? – вырвалось у меня.
Она усмехнулась и отвела от меня взгляд. Ответа я не получила.
11
Встреча с ламой Нгавангулом во второй приезд Федора в Индию имела много общего со вторым любовным свиданием: летишь на него на крыльях первого, но все уже не то, что в прошлый раз. Крылья теряют свою упругость, сжимаются, опускаются.
Нгавангул едва узнал Федора, когда тот явился к нему на ежедневный публичный даршан. А когда Мочкин после даршана попросил ламу об аудиенции, то получил отказ. Нгавангул заявил Федору, что он должен сначала походить на общие даршаны и уже потом думать о личной встрече.
Мочкин сделал так, как ему было сказано, но и после трех публичных даршанов Нгавангул отказал ему в аудиенции. Федор добился своего лишь с третьего раза и тогда узнал, в чем было дело. Оказалось, что Нгавангул тоже стал испытывать его на прочность, как делал в свое время Уджарпа.
В тибетском буддизме учитель постоянно испытывает своих учеников. Федор не был учеником ламы Нгавангула, но по-другому этот учитель жизни вести себя не мог. К тому же для ламы всякий, кто к нему обращается, уже где-то ученик.
Чувство собственного достоинства в тибетском буддизме – одно из проявлений эго, а эго надо уметь устранять на пути к просветлению. Новички это не умеют, их «высшее начало», до которого они должны в себе добраться, срослось с эго, и гуру, как хирург, может отрезать в них одно от
